— Я ненавижу вранье, — говорю я. — Если уж без него не обойтись, то я готова взять это на себя.
— Ну и сказала бы ему об этом. Вместо того чтобы так откровенно трогать его.
Я не верю своим ушам, но вижу, что не ошиблась. В его глазах светится чистая, неподдельная, идиотская ревность.
— Я его не трогала, — говорю я. — Я помогла ему надеть пальто. По трем причинам. Во-первых, потому что это любезность, которую надо оказать субтильному пожилому господину. Во-вторых, потому что он, очевидно, рисковал своим положением и своей пенсией, придя сюда.
— И в-третьих?
— В-третьих, — говорю я, — потому что в результате смогла украсть его бумажник.
Я выкладываю на стол, под лампу, туда, где когда-то стояла сигарная коробка Исайи, толстый бумажник из грубой коричневой телячьей кожи.
Механик пристально смотрит на меня.
— Мелкая кража, — говорю я. — В Уголовном кодексе это квалифицируется как незначительное преступление.
Я выкладываю содержимое на стол. Кредитные карточки, купюры. Пластиковый чехол с белой карточкой, на которой под черными контурами короны указано, что Раун имеет право ставить машину на министерскую стоянку для машин на Слотсхольмене. Счет из ателье «Братья Андерсен». На 8000 крон. Маленький кусочек серого шерстяного материала скрепкой прикреплен к бумаге. «Мужское пальто, твид „льюис“, выдано 27 октября 1993 г.». До этого момента я считала, что все его пальто — недоразумение. Партия товаров, купленная в комиссионном магазине. Теперь я вижу, что он носит их не случайно. Из своей скромной зарплаты чиновника он покупает за сумасшедшие деньги жалкую иллюзию того, что он на полметра шире в плечах. Почему-то это примиряет меня с ним.
В бумажнике есть отделение для мелочи. Я высыпаю ее. Среди монет лежит зуб. Механик наклоняется надо мной. Я прислоняюсь к нему спиной и закрываю глаза.
— Молочный зуб, — говорит он.
В глубине лежит пачка фотографий. Я раскладываю их, как карты в пасьянсе. На серванте из красного дерева стоит самовар. Рядом с сервантом — книжная полка. Среди датских слов, которые я никогда не считала ничем иным, как резиновыми дубинками, чтобы оглушать других людей, имеется слово «интеллигентный». Но, пожалуй, его можно было бы употребить в отношении женщины на переднем плане. Седые волосы, очки без оправы, белый шерстяной костюм. Ей, должно быть, около шестидесяти пяти. На других фотографиях она сидит в окружении детей. Внуков. Это объясняет происхождение молочного зуба. Она качает ребенка в колыбели, разрезает торт, стоя у стола в саду, берет грудного ребенка из рук молодой женщины, у которой ее подбородок и худоба Рауна.
Эти фотографии цветные. Следующая черно-белая. Она кажется передержанной.
— Это следы Исайи на снегу, — говорю я.
— Почему они так выглядят?
— Потому что полицейские не умеют фотографировать снег. Если использовать вспышку или лампы под углом более чем в сорок пять градусов, все теряется в отраженном свете. Фотографировать надо с помощью поляризационных фильтров и ламп, которые находятся на уровне снега.
На следующей фотографии женщина на тротуаре. Эта женщина — я, тротуар — перед домом Эльзы Любинг. Фотография смазанная, сделана из окна машины, часть двери попала в объектив.
С механиком им больше повезло. Волосы кажутся слишком короткими, но вообще сходство есть. Фотография и в профиль, и анфас.
— Из армии, — говорит он. — Они нашли старые фотографии с армейских времен.
Следующая фотография опять цветная, она похожа на сделанную в отпуске среди солнца и зелени.
— З-зачем наши фотографии?
Раун ничего не записывает, ему не нужны были бы фотографии для подкрепления памяти.
— Чтобы показывать, — говорю я, — другим людям.
Я кладу на место бумаги, зуб и монеты. Я все кладу на место. Кроме последней фотографии. Пальмы под наверняка нестерпимо палящим солнцем. Влажность воздуха, без сомнения, около ста процентов. И однако на человеке, стоящем на первом плане, рубашка и галстук под медицинским халатом. Он выглядит невозмутимым и довольным. Это Тёрк Вид.
Я остановилась на смокинге с широкими лацканами из зеленого шелка. Черных брюках чуть ниже колен, зеленых чулках, маленьких зеленых туфлях-лодочках и маленькой бархатной феске, чтобы прикрыть выжженное место.
Если женщина надевает смокинг, всегда возникает проблема — что же надеть поверх него? Я накинула на плечи тонкое пальто-бэрберри. Но при этом сказала механику, что он должен подъехать к самому входу.
Мы едем по Эстерброгаде, а потом по Странвайен. Он тоже в смокинге. Будь я в другом настроении, я бы, возможно, обратила внимание на то, что его смокинг самого большого размера, который только можно купить, и уже поэтому на пять размеров меньше, чем нужно, и вообще похож на вещь, полученную от Армии Спасения, и скорее портит его, чем украшает. Но теперь мы стали слишком близки. Даже сейчас — зажатый в своем смокинге — он для меня как выбирающийся из кокона мотылек.
Он не смотрит на меня. Он смотрит в зеркало заднего вида. Он ведет машину все так же плавно и без напряжения. Но его глаза следят за всеми машинами позади и впереди нас.
Мы поворачиваем на Сунвэнгет — одну из маленьких улочек, ведущих от Странвайен к Эресунну. Когда-то она вела к калитке, через которую можно было попасть на пляж. Теперь она упирается в высокую желтую стену с белым шлагбаумом и стеклянной будкой, из которой человек в форме протягивает руку за нашими паспортами, вводит наши имена в компьютер, потом открывает шлагбаум, и мы проезжаем до следующего контрольного пункта, где женщина в такой же форменной одежде, взяв с нас по 250 крон, пропускает автомобиль на стоянку, а там мы платим служителю 75 крон за оскорбительно-снисходительный взгляд на «моррис», который оставляем на его попечение, и вот теперь мы можем, миновав вращающуюся дверь в мраморном фасаде, подняться в гардероб и выложить по пятьдесят крон только за то, чтобы блондинка с таким гордым подъемом головы, что можно заглянуть ей в ноздри, взяла нашу одежду.